даже не знаю, что сказать о том, что у меня вышло в этот раз. нечто самой мне удивительное, в порядке бреда и эксперимента. воплощение шальной мысли "а что было бы, если бы не..." и как оказалось, очень многое зависит в их истории от этого "если". но что вышло, то вышло. некая альтернативная реальность или плохой сон. ведь всем же порой снятся такие сны, так почему бы и не?



- Двадцать пять. Может, кто-то даст больше? Ну, же, господа. Нет? Что ж, двадцать пять раз. Двадцать пять два...
Он поднимает голову от буклета, зажатого в тонких пальцах и так внезапно привлекшего его внимание одним из лотов с японским названием, которое было переведено неправильно. Похоже, пока он пытался сообразить, почему он так решил, потому что японский явно не был тем языком, с которым он сталкивался хоть раз в жизни, он совершенно выпал из реальности на целых пять минут. Обычно за ним такого не водилось. Его глаза останавливаются на полотне, стоящем в стороне на возвышении, чтобы его было хорошо видно всем. Кажется нелепостью, что оно находится здесь. Утонченная материя среди стаи голодных до цифр людей. Пораженный собственным сравнением, он вскидывает руку.
читать дальше- О! Тридцать! Наш Угольный Принц знает толк в искусстве! - обрадованной скороговоркой разносится над залом, - кто-нибудь рискнет соревноваться?
Конечно, не рискнет. Он дает цену, которую они все часто находят неоправданной. На самом деле довольно смешная плата за то, чтобы вызволить очередного узника частной коллекции и дать ему выход в свет. Он опирается на свой зонт-трость и поднимается со своего места в заднем ряду, которое он выбирает осознанно, не желая даже сидя возвышаться как айсберг в этом море, нелепо и одиноко с высоты своего роста.
Он не может точно сказать, когда он вдруг решил заглянуть на подобного рода мероприятие. Тем более он затруднялся назвать причину, почему это вошло в раз за разом повторяющуюся привычку. Чего так не хватало ему, день изо дня со всем старанием, на которое он был способен, руководящему всей этой огромной угольно-черной машиной, становящейся послушной только под заклинаниями из финансовых манипуляций. Но раз за разом он приходил. И забирал их оттуда. Ласково, но это уже только дома, касался худыми пальцами рамы, осторожно пробовал на ощупь краску где-нибудь у самого края и внутри от этого происходило всегда одно и то же. Он жалел. Не о своей жизни или о своем в ней месте. Когда он пытался задержать эту мысль на мгновение дольше обычного, ему казалось, что он жалел о том, что с ним никогда не случалось. Или о чем-то, о чем он напрочь забыл.

Она тихо улыбнулась, собирая листы в стопку, а стопку отправляя в верхний ящик стола. Чудесно получилось. И дети были настолько внимательны, похоже, действительно подействовало ее обещание договориться об еще одной экскурсии, если они будут вести себя как подобает настоящим первоклассникам. Она счастливо вздохнула. Это был и ее первый класс, и со всем рвением она готова была заботится о них всех как о своих собственных детях. Ее искренне радовали все их маленькие победы и так же искренне огорчали их неудачи.
Она закрыла за собой дверь и спустилась вниз. На улице начинался дождь. Стоит тогда зайти в книжную лавку на углу. Перевести дыхание, немного обсохнуть. Но главное вовсе не это. Главное - книга, которая ждала ее там. На которую была заранее отложена часть недавно появившейся в ее жизни зарплаты. Она представила как блестят под пальцами глубоким глянцем страницы мелованной бумаги и улыбнулась в третий раз. Она заберет книгу, аккуратно спрячет ее на груди, чтоб дождь ненароком не намочил ее, вернется домой, в свою маленькую квартирку в семь татами и будет смотреть. Нет, искать. Она вздохнула, но уже без улыбки. Новый толстый альманах о современных художниках. Еще один в коллекцию своих собратьев, деливших с ней ее комнату, ее полки, ее пол. Она знала как это будет. Она придет домой, дрожа, но вовсе не от холода. Она оставит все вещи едва переступит порог, опустится на небольшое свободное место на полу и будет листать. Страницу за страницей, жадно и скрупулезно всматриваясь в детали, в то, как ложатся мазки кисти на картинах, вдруг найдется что-то знакомое в цветах и стилях. Она будет искать, сама не зная, что же она пытается найти. И уснет на мокрых вовсе не от дождя страницах.

Тряхнул головой, откидывая ее назад и позволяя каплям умыть лицо. Ему показалось, что они испаряются, едва касаясь кожи. Он провел по глазам рукой и тихо выругался. Мир слегка покачивало. Во всяком случае он предпочитал думать, что это именно все вокруг решило сдвинуться, наконец, с мертвой точки, а не он безоговорочно пьян, чего он, надо сказать, тоже не отрицал. Он привык быть с собой предельно честен. Когда жизнь вроде как катится ко всем чертям, перестаешь принимать желаемое за действительное. И врать себе тоже перестаешь. На самом деле все было не так уж плохо. Очередной сволочной день на работе, по уши в масле и чем там сегодня еще. Очередной истеричный клиент, которого что-то там не устроило. Какая-то лишняя царапина. Чтоб помнить так четко о них всех, надо всю эту машину языком вылизывать по меньшей мере. А с утра так болела голова. И руки чесались разбить кому-нибудь морду.
Он собирался домой, но позволил себе очередной сворот с намеченного пути. Он прошел еще несколько шагов, чувствуя как прилипают к шее волосы и думая, что лучше бы где-то переждать. Ближайшие ступени показались ему достаточно привлекательными. Он опустился на них, в последний момент оперевшись рукой о прохладный камень, как будто пытался ухватить тот невидимый стержень, вокруг которого карусельной лошадкой крутился мир. Поддавшись внезапному любопытству он повернул голову, желая узнать, что так любезно приютило его, пока идет дождь. Прочитал и захохотал. Как-то горько и безнадежно.
Здание оперы светилось живым светом, от которого хотелось еще сильнее сощурить глаза. Он не успел отвернуться от этого света, и он проник внутрь, прошел насквозь и словно выжег ту часть груди, что левее. Он ощутил такую непонятную и необъяснимую тоску, что подавился собственным смехом. Ошарашенно тряхнул головой, как волк, готовившийся прыгнуть, но в последний момент оглушенный внезапным ударом. А потом поднялся и пошел к дверям, сам не зная зачем, с твердой уверенностью, что его вряд ли пустят дальше их порога. Но ничего. Правая рука хоть и действовала слабее с того раза, когда на него упал только отремонтированный дайхатсу, но он и левой пользуется ничуть не хуже.

Она потянулась к оставленным у порога туфлям на высокой шпильке, бесшумно обулась, в очередной раз отметив приятную уверенность и надежность, которую давали ей эти сантиметры, повернула ключ и толкнула дверь. Время суток на улице сложно было назвать ночью, которой оно уже не являлось или утром, которое еще и само не проснулось для этого. Открыла дверцу одиноко ожидавшего ее такси и нырнула внутрь, сбегая от сырости улицы. Опустилась на сидение, по привычке одарив водителя улыбкой из своего бессчетного арсенала на все случаи жизни. Он замер в ожидании ее слов, а когда она так ничего и не сказала, поинтересовался, куда ему следует ехать.
Она точно могла сказать, куда следует ехать ему самому, улыбчивому мальчишке лет двадцати трех с ярко поблескивающим на пальце обручальным кольцом, которое он носил явно меньше месяца. К своей недавней невесте, теперь уже жене, под уютное одеяло их семейного гнездышка, от которого она так безжалостно отделила его своим звонком в их службу. Гораздо сложнее было ответить, куда же хочет попасть она сама. Зачем она вообще отправилась сегодня в это бесполезное приключение. Лучше было провести вечер за фильмом и шоколадом. Шоколад однозначно сделал бы вечер сладким, а не этим приторно горьким как лекарство с собственным плохо замаскированным ароматизаторами вкусом. Но полно. Леди не плачут. Леди топят печаль в сливочном ликере и засыпают под фильмы о любви. Такой, которой она никогда не имела. Особенно в этой стране. Где даже кошки, такие понятные ей существа, мяукали на незнакомом языке.
Она назвала адрес и откинула голову на спинку сидения. В машине пахло чем-то металлическим вперемешку с запахом пролитого бензина. Почему-то, она бы ни за что не объяснила почему, он успокаивал ее, навевал что-то знакомое и бесконечно желанное, был приятнее ей, чем запах любых духов.

Воспаленные глаза уставились в точку на потолке. Он так часто смотрел на нее, просыпаясь, что мог бы уже за все эти годы написать не один трактат о причинах ее появления и влиянии ее на одну конкретную жизнь, о ее неподвижности и ее вечности. Как бы ни искажался мир вокруг, точка на потолке всегда была константой в этом уравнении. Он поежился от холода, худые плечи вздрогнули пару раз, почти в такт барабанящим по карнизу каплям. Но чтобы суметь встать нужно гораздо больше. Длинная прядь челки упала на глаза и загородила точку. Он дал себе еще несколько минут и, наконец, поднялся, сев на краю дивана, который был узок настолько, что в принципе можно было бы назвать сидением на краю любое положение. Он закрыл лицо нервно подрагивающими руками с тонкими, похожими на тощие паучьи лапки пальцами, пытаясь удержать в голове все открывшиеся ему образы. Они словно специально размазывались, мутнели как вода, укрывающая растревоженное илистое дно. Рыжий, зеленый, светлый, темный. Два темных. Вспоминай - твердил голос внутри. Вспоминай - подсказывал рассудок. Вспоминай - повторял себе он сам хриплым голосом. Он не обращал внимания на встречный вопрос, возникавший вслед за этим. Зачем? Что значит зачем. это было важно. Он не имел ни малейшего понятия, почему. Но ему и не нужно было его иметь. Он разрешал течению нести себя, никогда не сопротивлялся, умел быть легким флюгером, позволяющим ветру себя направлять, перемахивая на пути все преграды. Не важно что там. Легкий деревянный забор или глухая стена. Он прекрасно знал, что у него мало времени. И что каждый раз его еще меньше предыдущего. Он помнил об ужасном побочном эффекте от самим им придуманного лекарства. Помнил, что он должен не упустить ни одной детали, пока голова достаточно ясна. Но он помнил слишком мало. Ему нужно было снова уйти туда, сделать еще одну попытку. Пронестись ураганом по всему миру, по странам, которых он никогда не видел в реальности, побывать в каждой их точке и вернуться обратно, когда они сузятся до точки на его потолке, которая когда-нибудь перестанет быть константой, чью непоколебимую уверенность в безнадежности его затеи он собирался разрушить скоро раз и навсегда.